Честь имею!..

Главы из книги Федора Сергеевича Олферьева «Россия в войне и революции».

Корнет Федор Олферьев во время службы в Царской армии. Фото 1905 года.

Полковник Генерального Штаба Царской Армии Федор Сергеевич Олферьев (1885-1971) писал воспоминания в эмиграции. Они дают нам весьма достоверную картину последних лет Российской Империи. И также рисуют замечательный образ «рыцаря Империи», ее защитника. Русского воина и дворянина, сохранившего преданность высоким идеалам. Здесь мы увидим его в молодые годы, когда он только встал на свой офицерский путь. Порой он спотыкается, но всегда ищет не своей, а Божьей правды. Предлагаем вниманию читателей ту часть воспоминаний Федора Олферьева, которая посвящена периоду после революции 1905 года.

Другие главы из этой книги публикуются также в журнале «Лампада». Редакция благодарит Алексея Михайловича Олферьева (г. Москва) за содействие в этой публикации.

В Лифляндии, в Сесвегене мы сменяли сотню Атаманского казачьего полка. В тот вечер в Сесвегене мы собрались в вестибюле вокруг камина, и есаул разъяснил нам подробно с картой в руках всю свою деятельность в Лифляндии. Его сообщение было кратко, ясно и деловито. Из него я понял, что наша задача сводилась к наблюдению за районом радиусом приблизительно в 50 верст, предупреждению в нем возможных революционных выступлений и поимке еще скрывавшихся в лесах и подпольях остатков организации «Лесных братьев»^[1]. Мы должны были наблюдать район разъездами, поддерживать связь с соседними эскадронами и оказывать содействие гражданским властям по их вызову. В общем, заключил есаул, положение значительно успокоилось и работы у вас будет немного. Останется время для полевых занятий, тренировки лошадей и обучения разведчиков. «Фураж хорош, - добавил он, совсем уж по-казачьи глядя на нашего эскадронного командира и улыбаясь одним глазом, - и достать его легко».

Прошла неделя, другая… Революция в Лифляндии ничем себя не проявляла, и в Сесвегене была тишина. Как и предсказывал есаул, времени у нас было хоть отбавляй. Местная администрация была исключительно любезна, но держалась в стороне, кроме молодой докторши, постоянно приглашавшей нас к себе. Она мне очень нравилась, но как стреляная птица я решил держаться подальше.

Вот мое тогдашнее окружение. Командир эскадрона Н - крещеный татарин с высокими скулами, косыми очень близорукими глазами, глядящими из-под выпуклого «бараньего» лба, который бывает только у очень упрямых людей. Ему было лет тридцать пять. Его характерными чертами были упрямство и хвастливость. Как все, не умеющие сосредоточиться, он говорил без умолку и постоянно хвастал. Окончив училище по второму разряду и, как состоятельный человек, выйдя в гвардию с прикомандированием, он ничего не делал, чтобы повысить свое образование, и кроме приказов по полку ничего не читал. Чтение вообще он считал занятием вредным, ибо многие книжки носят в себе зародыш сомнения в правильности существующего порядка. А критика, по его мнению, явление преступное. У него было три идеала: престол, родной полк и своя семья - именно в этом порядке. Он считал своим священным долгом защищать их с истинным монгольским фанатизмом. В деле командования эскадроном у него было два авторитета: бывший командир, очень умный и дельный человек, уже в те дни бывший в отставке, и вахмистр Поляков, который умел вкладывать в его уста необходимые распоряжения. Сам он, поставив себе целью командовать самым блестящим эскадроном в полку и имея хорошие личные средства, тратил на солдат и лошадей свои деньги, часто вызывая этим недовольство других командиров. На войне он проявил себя как самый храбрый офицер в полку.

Когда я смотрел на Н в те дни, мне казалось, что во всём происходившем тогда в России он как в тумане разобраться не мог. Когда же потом, когда сотряслась революция и перед ним раскрылась вся та бездна, в которую нас завлекла наша оторванность от жизни, когда у него открылись глаза на действительность, - он не выдержал - упал и умер от сердечного удара.

При нашем эскадроне жил дивизионер полковник фон К. Ему было уже за сорок. Остзейский немец - воспитанный, вежливый, скромный, аккуратный и исполнительный, как бывший полковой адъютант. По своему интеллекту он отличался от Н только тем, что, будучи полковым адъютантом, он не читал, а сам писал приказы по полку. Как немец, связанный с Россией только через своего сюзерена Императора, он на русских смотрел сверху вниз и нас не любил. Солдат же просто презирал. О русской поэзии, литературе и искусстве отзывался с насмешкой, хотя знаком с ними не был. Песенников и солдатское пение в строю считал пережитком варварства. Дома у него по-русски говорить было нельзя, его жена русского языка не знала. С офицерами К сходился на «ты» только после тщательной проверки их дворянского происхождения. Он коллекционировал гербы офицеров полка и занимался их родословными.

Поручик П по отцу был литовец, но сам был православный русский помещик Тульской губернии и даже говорил с провинциальным тульским акцентом, произнося «три рубли» вместо «три рубля», а в слово «первый» вставлял мягкий знак - «перьвый». Он был малого роста, тщедушный и вследствие, вероятно, слабого здоровья довольно вялый. Однако он был хороший ездок и великолепно стрелял в цель, что внушало ему уважение среди солдат. Инициативы он никогда ни в чем не проявлял, и хоть всякое приказание исполнял точно, блестящих решений задач от него ждать не приходилось. В полку его любили. Он постоянно и много читал, знал хорошо и любил цитировать классиков, читал «Новое Время», всегда знал, что писал Меньшиков^[2] в своих фельетонах, и вообще изучал газету, как говорится, «от корки до корки». Однако из всего прочитанного заключения его были какие-то странные, и обращал он внимание только на курьезы, пропуская или, по скромности своей, предоставляя важные события более умным людям. Мне всегда представлялось, что П в руках хорошего командира мог стать выдающимся офицером, а что на войне он, как капитан Тушин из «Войны и мира», сделается скромным героем, который будет носить ответственность за всё, а подвиги его будут признаваться как должное. К сожалению, я не знаю, как он вел себя на войне. Знаю только одно, что он умер от ран, полученных в боях под Варшавой в 1915 г. Мир праху твоему, дорогой товарищ.

Было у нас еще два молодых корнета: Вася П и Коля П. Оба бывшие пажи и всего лишь на год моложе меня. Мне всегда касалось, что Вася еще в корпусе не любил меня, а Коля был его другом, и они держались вместе вдали от меня.

И вот, большую часть времени мне приходилось проводить одному и кроме утренних приветствий не сказав никому ни слова.

Оставался эскадрон. Однажды мне пришло в голову испросить у командира разрешения предложить солдатам помогать писать письма на родину и обучать их грамоте. Ответ солдат был на редкость дружный, и передо мной раскрылась сокровищница их сердец.

Сначала я отобрал совсем неграмотных. Их оказалось только два. Один из них был совершенно безнадежен, и его пришлось оставить. Около половины остальных прошло годичный курс сельской школы и могли с трудом читать и подписывать свое имя. Другая половина была грамотна. Достали бумагу, карандаши. Кто писал буквы, кто списывал слова, кому я диктовал. В эскадроне нашлись две солдатских хрестоматии, которые мы читали и перечитывали. Каждый день я заканчивал урок рассказом из истории или географии России. Достал географическую карту, находил с каждым его губернию, город. Изучал пути сообщения, железные дороги, реки, морские пути. Сравнивал развитие нашей сети дорог с европейской, нашу густоту населения с немецкой и т.д. Сначала мои уроки не требовали с моей стороны усилий, но с течением времени надо было и самому готовиться к уроку. Люди были как губки, всасывая в себя и запоминая каждое слово.

Прошло больше полвека с тех пор. Но я помню всех моих учеников, как будто видел их вчера. Помню Духова - моего старшего разведчика, Галактионова - рассказчика сказок, Черных - философа запорожца, Макогона и Еременку - певцов любви и победной славы, Шутова - плясуна, Богомольца, задавшегося амбицией добиться офицерского чина, Медведева - прообраза грядущего большевика... Как я им был благодарен за то, что своим интересом к моим урокам они помогли мне найти смысл в моей военной службе и смягчить то тяжелое духовное переживание, которое выпало на нашу долю в связи с нашей полицейской службой в Лифляндии.

Много времени спустя мне пришлось встретить некоторых из моих учеников уже вне полка. Помню, когда мой поезд остановился на станции Белгород, к вагону подошел смазчик, постукивая молотком по колесам. Это был наш взводный Завражный.

- Как дела, Завражный?

- Бог милует, Ваше Высокоблагородие. Вот вчера выдержал экзамен на кондуктора и Вас вспоминал. Помните, как Вы нас грамоте учили? По гроб жизни буду Вам благодарен.

Раз, уже на войне, обгоняя Владимирский Уланский полк, в котором я служил старшим адъютантом, я услышал оклик:

- Ваше Высокоблагородие, штабс-ротмистр Олферьев!

Оглянулся, это был Духов в строю улан.

- Как, ты здесь?

- Взят из запаса. А вы как?

- Я теперь в Генеральном Штабе. Хочешь, возьму тебя к себе?

- Нет, Ваше Высокоблагородие. Я всё еще помню, как Вы учили нас: «На службу не напрашивайся, а от службы не отказывайся», - помните, мы читали тогда? Вот я, как взяли на войну, так значит мне и быть. Недавно вот взводным стал. Если уйду - заменить трудно сразу. Спасибо Вам, Ваше Высокоблагородие.

Не надо говорить, как счастлив я был, услышав этот ответ.

Мы шли в Молодечненском лесу фланговым маршем. Вдруг со стороны расположения наших войск раздался совсем близко немецкий пулемет.

Эскадрон не успел развернуться, как начали падать лошади и люди. Шедшая сзади батарея снялась с передков и открыла огонь «на картечь». Начался встречный бой. По окончании боя я нашел 3-й эскадрон улан. Но Духова там уже не было: «Ранен. Только что увезли», - последовал ответ. Бедный Духов не знал, говоря о трудности его замены во взводе, что в тот же день его пришлось заменить. Такова война… Такова вся жизнь…

Не всегда, однако, мои ученики оказывались на высоте. Среди моих разведчиков был исключительно выдающийся солдат Медведев. Он всегда первый подавал свою задачу, которая всегда по существу отвечала на вопрос. Он был хорошо грамотен и незаурядный ездок.

- Почему Медведев не был послан в учебную команду? - спросил я вахмистра.

- А он фабричный, - ответил Поляков.

Я вспомнил, что в наши дни избегали посылать рабочих для подготовки на должности унтер-офицеров.

- Думаю, что его следует поощрить за его блестящую работу по разведке. Хочу его представить в ефрейторы на разведческую вакансию.

- Он пьет, господин корнет. А когда пьян - буянит.

- Может быть, если поощрить его, это поможет исправить его поведение?

Поляков промолчал. Он не любил гадать о том, что может или чего не может случиться. Но я чувствовал, что моего предположения он не разделял. Командир эскадрона согласился со мной. Мое представление прошло, и Медведев, к своему собственному удивлению, получил нашивку.

Прошел год. Я был дежурным по полку и служил тогда уже в 4-м эскадроне. В собранье пришел Н и, как всегда, обращаясь не только ко мне, а и ко всем присутствовавшим, сказал: «А вот я твоего Медведева под суд отдал. Хорош... ефрейтор. Посмотри его на гауптвахте».

Я пошел на гауптвахту. Медведев сконфуженно встал и ответил на мое приветствие. Нашивки на погонах уже не было.

- Что случилось, Медведев?

- Сташука вчера ушиб, Ваше Высокоблагородие.

Сташук был его взводный. Очень хороший унтер.

- Да как же ты своего начальника ударил? За это полагается дисциплинарный батальон.

- Ему давно это причиталось. Еще в Сесвегене, помните, когда Вы мне нашивку дали? Он это стерпеть не мог. Да тогда я Вас стеснялся. А когда Вы ушли - мне совсем житья не стало. Вот вчера выпил и приложил ему раз да два...

- Вряд ли я могу тебе помочь, Медведев. Ты сам понимаешь, что нарушил самую основу дисциплины. Если все мы начнем бить наших начальников, то что же выйдет?

Медведев улыбнулся углом рта. Казалось, эта идея была ему не чужда. Он был присужден к дисциплинарному батальону и, если дожил до революции, то вероятно стал одним из ее вожаков. И когда мне пришлось очень туго в Киеве, занятом большевиками, я часто думал: «Вот был бы тут Медведев, он бы меня выручил…» А выручил бы?

Скоро уже начавшая входить в обычную колею жизнь в Сесвегене была нарушена сообщением из полиции, что в 20-ти верстах от нас явился к себе домой скрывавшийся до сего времени член организации «Лесных братьев». От нас требовалось его арестовать и доставить в распоряжение гражданских властей. Говорилось, что можно было ожидать вооруженного сопротивления. Нам дано было имя подлежащего аресту, описание его наружности и расположение построек хутора, на котором он жил.

Для производства этой операции послан был я со взводом. В помощь мне был назначен Поляков.

Мы выступили с таким расчетом, чтобы прибыть к месту ареста перед восходом солнца - время, когда бдительность доходит до минимума. Была ясная морозная январская ночь. Луна светила настолько ярко, что можно было читать. Подходя к хутору, я обдумал все меры предосторожности при аресте и отдал строжайший приказ не открывать огня первыми. Все дороги, ведущие из хутора, мы заняли постами, после чего я, Поляков и оставшаяся часть взвода направились к дому. Дом был окружен. Поляков пошел к задней двери, а я постучался в переднюю. Вскоре я услышал голос Полякова: «Руки вверх!», и через минуту ко мне привели молодого, высокого белокурого латыша в нижнем белье. Он, очевидно, услыхав мой стук, хотел ускользнуть в заднюю дверь. Оставив часовых снаружи, я вошел в дом. Раздался душу раздирающий женский крик, и к моим ногам упала молодая латышка, хватаясь за фалды моего полушубка и моля, видимо, пощадить ее мужа. В люльке плакал разбуженный ребенок. Я приказал переводчику объяснить женщине, что мы никого убивать не собираемся, и начал допрашивать латыша. Тот признал свое имя, но принадлежность к «Лесным братьям» отрицал. Я объяснил ему, что по распоряжению генерал-губернатора он должен быть арестован и отправлен в Ригу.

До сих пор не могу забыть картины, как жена дрожащими руками принесла и помогала надевать ему панталоны, сама будучи в шубе, надетой на ночную рубашку. Я сознавал, что творил что-то безобразное, но вместе с тем у меня ни минуты не было сомненья, что можно было бы поступить иначе.

Через 12 лет после этого ареста я сам стоял в своей квартире в Киеве с поднятыми вверх руками и два револьвера были направлены в оба мои виска. Так же, как и жена латыша, моя жена бросилась ко мне, стараясь защитить меня от неизбежной, казалось, смерти от рук большевиков. И разница тогда была только та, что с ней арестовывавшие обошлись грубо - ее отбросили, и она упала навзничь в угол комнаты. Но разве можно было ожидать от киевских хулиганов таких же манер, как от человека, получившего, как считалось, рыцарское воспитание. Аналогии, однако, было достаточно, чтобы мне вспомнить тогда в Киеве арест латыша в Лифляндии. Всё возвращается на круги своя…

Жена латыша просила разрешения поехать в Сесвеген вместе с мужем, что я ей разрешил, приказав заложить сани, и вместе с женой везти его на их же лошади. Сдав арестованного в Сесвегене и написав рапорт, я счел свою задачу исполненной и больше в дело латыша не вмешивался.

Через несколько дней Н хвастался, как он заставлял арестованного сознаваться, прекратив ему давать питьевую воду и давая в пищу одну селедку. Это меня настолько возмутило, что я не стерпел и в первый раз высказал Н свое отвращенье к его поступку, тем более что допрос арестованного не входил даже в наши обязанности. В результате доверие командира эскадрона пропало ко мне навсегда.

Потом я узнал, что кормление селедкой, которое было приказано производить Полякову, никогда места не имело. Этот достойный, молчаливый, даже застенчивый человек, который точно знал, где кончался долг и начинался произвол, просто приказания командира не исполнил. «Они тут говорили, - ответил он мне, - да селедки я не нашел… А вода там так и стоит, как и раньше. Ротмистр должен был ее видеть».

Как всегда, Н просто хвастал. Но в результате этого случая по приезде в Петергоф я был переведен в другой эскадрон.

Когда я впоследствии узнал, что в самом начале войны Поляков был убит, вспоминая мою службу с этим идеальным человеком, я подумал: «Почему война для всех своих жертв выбирает всегда самых лучших людей?»

Я не раз вспоминал недавний арест латыша, его бедную хату, потрепанные штаны, которые дрожащей рукой помогала ему надевать жена, сравнивал это с роскошью помещичьей жизни, холопским отношением батраков, не имевших даже кусочка собственной земли, на которой они могли бы построить свой дом и быть обезпеченными, чтобы их никто не мог оттуда выгнать. Я сравнивал все это с нашей русской деревней в Тверской губернии, где у крестьян были хоть плохенький, но свой собственный дом и свой, хотя и очень маленький, надел земли, откуда он мог пойти работать к помещику или на фабрику в город, оставив семью дома. И мне становилось ясно, почему безпорядки в Остзейском крае носили такой ожесточенный характер. Подумал: остался ли бы я на месте латыша целовать руки своему помещику или ушел бы в шайку лесных братьев? - Ответ казался ясным.

Помню еще одну задачу, выпавшую на мою долю, которая, к счастью, не сопровождалась ни арестами, ни расследованиями. Взвод под моей командой был экстренно вызван за тридцать вёрст в имение Новый Шванненбург для охраны приехавшего туда помещика. Приказано было оставаться там до прибытия стражников.

Я с трудом просидел необходимые полчаса после обеда в кабинете барона, разглядывая его родовые портреты, и при первой паузе встал, раскланялся и пошел в манеж.

Там меня ждали две неприятности: во-первых, хваленый управляющий не подумал натопить манеж, в лоне которого должны были спать солдаты, и они жаловались на холод. Это было доведено до его сведения, и камин был затоплен. Затем взводный Черных доложил мне, что люди ничего не ели, кроме сухарей.

В результате, хотя и поздно, люди были накормлены, а пиво привело их в веселое настроение, и они, рассевшись на полу, вели оживленный разговор.

- А что, Ваше Высокоблагородие, Лифляндия и Россия одно царство? - спросил Шутов.

- Конечно, одно. Вот ты бы почаще ходил на словесность, так этих вопросов бы не задавал.

- Это я так и знал, да только хотел сказать, что много разных людей есть в России. Вот и говорят по-чужому. И на солдат своих смотрят как на чужих. Пришли бы наши ребята к нам на деревню. Нешто надо было бы покупать колбасу? Так бы отдали. Еще и почли бы за честь. А тут…

- А верно это, - спросил Литвинок, - что у крестьян здесь и земли нет?

- Верно, - ответил я. И чувствуя, что разговор может перейти на скользкую почву, сказал, что на следующем уроке словесности я с ними об этом поговорю.

Таинственно сообщил Н нам, что привезен из Риги преступник для производства над ним военно-полевого суда.

Полковник Иосиф Лукич И объединял командование нашими четырьмя эскадронами в Лифляндии. Он был богатый армянин и один из самых старых офицеров полка. Характерными чертами его были педантичность и умеренность во всём: он говорил мало, пил мало, ходил медленно, смеялся умеренно и думал тоже мало. Но карьера все же не удавалась. С большим трудом он получил полк, вывел его на войну и очень скоро был отрешен от командования за полную к этому неспособность.

После завтрака И прочел нам «Положение о Военно-Полевых Судах»^[3], которое у меня сохранилось в памяти еще со школьной скамьи. Военно-полевой суд мог учреждаться только в местности, объявленной на военном положении. В то время выражения «на военном положении» избегали, а заменяли его «Положением Чрезвычайной Охраны». Разница была только в названии. Полевой суд в такой охране имел место. Суд выносил только одно из двух постановлений: приговаривал к расстрелу или оправдывал. Приговор приводился в исполнение немедленно и подсудимый права апелляции не имел. Он также не мог брать защитника. В состав суда вошли: И, Н, П, К и я.

Заседание происходило в кабинете барона в замке. Надо заметить, что кроме наружных часовых у двери карцера, в котором сидел арестованный, конно-гренадеры никакого контакта с ним не имели. Он был всецело в руках стражников. Подсудимый, которого ввели стражники, был молодой человек лет двадцати пяти. Он был давно не стрижен и с изможденным лицом, вероятно, результатом безконечных допросов. Все показания он давал через переводчика-стражника. Ему был прочитан обвинительный акт, приготовленный, видимо, судебными экспертами и врученный И. Из акта было видно, что Вольдемар Лупик (так его звали), школьный учитель, обвинялся в том, что будучи членом революционной банды «лесных братьев», вместе со своими сочленами совершил нападение на местного православного священника, который был ими страшно мучим и, как результат этого, умер.

Надо заметить, что православное духовенство в лютеранском Остзейском крае было в крайне тяжелом положении. Это было одно из непродуманных решений в политике нашего Святейшего Синода в наших протестантских и католических окраинах. Приходы их пустовали, содержание священники получали от правительства нищенское, и нередко они подвергались притеснению местного неправославного населения.

Когда Лупику был прочитан перевод обвинения, то он виновным себя не признал.

Свидетелей на суд было прислано два: лесничий района, в котором совершено было преступление, и стражник, арестовавший Лупика. Лесничий - интеллигентный немец - признал в лице обвиняемого члена революционной группы, именовавшей себя «лесными братьями»; знал его как активного революционера, всегда выступавшего с зажигательными речами. Но при мучении священника не присутствовал и подтвердить участия в нем Лупика не мог.

Стражник показал, что преступление, в котором подсудимый обвинялся, было совершено задолго до его ареста; что за исключением его, все участники этого нападения были уже казнены; что Лупик, по показаниям казненных, принимал активное участие в нападении. Его, однако, долго не удавалось найти. Наконец удалось узнать, что он вернулся домой и жил в подвале у себя на хуторе. В этом подвале он и был арестован свидетелем.

Когда стражник закончил показание, я спросил И, есть ли у нас показания казненных преступников. Таковых не оказалось. Лупику был задан вопрос: почему, если он не был виновен, он скрывался от властей. На это он ответил, что так как все знали его революционную деятельность, то опасался, что его арестуют. Участие свое в истязании священника он опять отверг.

На этом, насколько я помню, судебное следствие закончилось, Лупик был выведен, и И, начиная с меня как младшего, начал спрашивать наше мнение. Я опять напомнил ему, что у нас не было показания казненных и что, по моему убеждению, без этих показаний преступления доказать нельзя.

И сказал, что раз Лупик был прислан нам генерал-губернатором, то естественно, в его виновности гражданские власти не сомневаются.

Следующим был спрошен К, который присоединился к моему мнению.

И вышел из себя и признался, что инструкция, данная ему, исключает всякую возможность сомнения в виновности Лупика, и что поэтому наш долг - исполнить распоряжение властей. При этом он даже упомянул что-то о чести полка. Н и П согласились с ним, после чего И подписал приговор о расстреле. За ним подписали остальные. Подписал его и я.

Потом я узнал, что пока происходило заседание суда, на опушке рощи, шагах в пятистах от замка, близ дороги на станцию уже копалась могила местными жителями под наблюдением стражников.

Из Риги было распоряжение устроить казнь публично, и стражники собирали волость к ее месту.

Очень часто после революции приходилось читать, что к чести русского народа красный террор в России велся по большей части не русскими. Что сначала большевистская власть была в значительной степени в руках евреев и опиралась на инородческие войска китайцев, латышей и так далее.

Но было ли это только в революцию? Не то же ли самое можно сказать о всей истории России, начиная с призвания варягов, за которыми следовали татары, а после Петра I - немцы. Вспоминая суд над Лупиком, я вижу, что и наша деятельность там не была в русских руках. Административная и экономическая власть была в руках немцев, и даже войсковые части, поддерживавшие ее, были в руках инородцев: К - немец, И - армянин, Н и К - крещеные татары.

Но можно ли придавать этому какое-либо значение? Было ли это причиной творившихся и творящихся жестокостей? Скорее нет. На нашем суде татарин К был в меньшинстве на стороне оправдания Лупика.

Когда сейчас из моего «прекрасного далека» я смотрю на прошлое России и на ее настоящее, когда вспоминаю и вижу весь этот конгломерат имен и народностей, я соглашаюсь с многими иностранцами, считающими под именем «русский» всю ту массу разноплеменных людей, живущих в восточно-европейской равнине. Как масса, она имеет свою определенную характеристику, отличающую ее от остальных народов мира и от отдельных народностей, из которых она состоит.

Расстрел Лупика состоялся в тот же день. На месте казни было собрано около сотни местных жителей. Лупика, из карцера которого последним вышел лютеранский пастор, повели стражники, окруженные конвоем солдат. Он шел уверенной походкой с высоко поднятой непокрытой головой. За ним шло отделение нашего 2-го взвода под командой корнета Васи П. По приходе к месту казни Лупик был поставлен у края могилы лицом к солдатам, на расстоянии 10-15 шагов от них. К нему подошел Н с приговором в руках и прочел его особенно громко. Стражник прочел перевод.

Думал ли тогда Лев Михайлович Н, что через 12 лет революционеры - единомышленники Лупика - таким же образом расстреляют его собственного сына. И вспомнил ли он о казни Лупика, когда дошла до него весть о гибели сына? Всё возвращается на круги своя…

Во время чтения приговора я посмотрел на отделение солдат, ожидавших команды, чтобы расстрелять человека. В центре стоял мой «протеже» Медведев. Остальные были мне незнакомы. Так как после казни мы все избегали говорить о ней, мне никогда не удалось узнать, были ли люди специально набраны в состав этого отделения, как наиболее надежные, или это были желающие? Думаю, что последнее было вернее, ибо Медведев ни в коем случае в глазах вахмистра не представлял собою надежного элемента. Если так, то его присутствие в числе совершавших казнь было весьма интересно.

По прочтении приговора Лупику было дано право сказать последнее слово. Он поднял голову, тряхнул своими длинными волосами и сказал по-латышски, что тут же нам перевел стражник:

«Меня казнят за то, что я революционер. Я в этом признаюсь. Но преступления, в котором меня обвиняли, я не совершал». Толпа загудела. Н дал знак. Вася подал команду. Раздался залп. (…) Раздался душу раздирающий вопль старой женщины, сорвавшей с себя шерстяную шаль и, видимо, просившей завернуть в нее тело. Это было исполнено. Она оказалась матерью Лупика.

Место казни скоро опустело. Но могила Лупика до самого нашего отъезда из Сесвегена украшалась венками, и к ней была протоптана тропинка, которая с наступлением весны почернела и еще резче напоминала нам о нашем суде. Мне представлялось, что эта чернеющая тропа носила на себе библейское изречение, с которого Толстой начал свой роман «Анна Каренина»: «Мне отмщение, Аз воздам» (Рим. 12:19). Я всегда предчувствовал, что за это убийство мы рано или поздно понесем наказанье.

Был ли виновен Вольдемар Лупик в предъявленном ему обвинении? Допустим, что был. Возможно, что и всякий другой полевой суд признал бы его виновным. Мою мысль тревожил не этот факт, а сознание того, что как Лупик, так и тот латыш, которого я арестовывал, как и все латыши, открыто восставшие против средневекового порядка, царившего тогда в Лифляндии, против той экономической зависимости, в которой они находились от людей, смотревших на них как на низшую расу, против целования рук надменным баронам, - были по-своему правы. Конечно, не в своих зверских преступлениях, которым нет оправданий, и за которые должно следовать наказание при правильном судопроизводстве, а в своем стремлении к иному укладу жизни. И что будь я на их месте, я, наверно, бы сам пристал к «лесным братьям». Эта обратная сторона медали была настолько ясна мне тогда, что в течение всей жизни я продолжал ее видеть.

В наши дни [первой половины ХХ века] массовые смертные казни, которым подвергают людей иногда только за то, что они честно служили своей родине, считаются законными. И когда страны, считающие себя во главе цивилизации, продолжают отнимать у людей жизнь за жизнь, расстрел какого-то одного латыша, обвиненного даже и на основании косвенных улик, прошел бы совсем незамеченным.

Другое было полвека тому назад даже у нас в «отсталой царской России», где в мирной обстановке смертной казни за уголовные преступления не существовало. Поэтому для нас тогда казнь в Сесвегене была явлением исключительным.

Мое пребывание в Лифляндии открыло мне глаза на всю несостоятельность и близорукость нашей политики в Остзейском крае. Поддержка крупных землевладельцев, презрительное отношение которых к России было не только обидно нам, русским, но и опасно в военном отношении. Во время войны многие бароны, включая Вульфа, которого мы охраняли, оказались на стороне Германии, а во время революции при помощи врагов России стремились вернуть назад свои земли.

Здесь я не говорю о русских немцах, среди которых было много преданных России людей. Эти люди без оговорок считали Россию своей родиной, не гнушались родниться с русскими и геройски отдавали жизнь за Россию в борьбе против тех же немцев. Здесь я говорю об особом классе крупных остзейских баронов, который считал себя подданным русского Императора только постольку, поскольку его имение было на территории России. Вот эти немцы как класс пользовались исключительным влиянием при дворе в течение многих поколений. Как результат - близорукое наше и несправедливое отношение к латышам и эстонцам.

По этой же причине геройские латышские батальоны, во время [Первой мировой] войны с беззаветной храбростью боровшиеся против Германии, с падением старого порядка сделались «латышскими стрелками» и стали главной и такой же беззаветной преданной опорой Ленина.

Моя командировка в Лифляндию в первый раз поставила меня лицом к лицу с действительностью и открыла глаза на многое, чего я раньше не замечал. Пребывание в Лифляндии послужило концом моей беззаботной юности и началом осмысленной жизни и жизненной борьбы.

Продолжение следует.